Завещание: городить ли огород?

«Отдайте всё…», — успел написать Петр I. И умер.

Я знала эту семью много лет: прекрасная пара, чудесные взрослые дети, любящие ненаглядные внуки, дружная родня. Квартира-дача-машина-кубышка. Все работящие, честные. Нормальные люди как люди, хорошие все такие, хоть на чиряк прикладывай.

Смерть пришла в одночасье: жили супруги как в сказке и умерли как в сказке — в один день. Несчастный случай. Пышные похороны. Пышные поминки. А вот на 9-й день уже никого не звали — началась война между братьями, сватами и сватьями, дядями-тетями. Вставай, семья огромная…

Деньги нужны обществу не как эквивалент свободы, а как лакмусовая бумажка — показать кто есть ху на момент истины. Деньги как тест на зверюгу в человеке. Деньги как мера дерьма, как дерьмометр.

Точно такую же историю мне расскажет любой из читающих эти строчки. Брат на сестру, сестра на брата: бой быков, коррида! И не до мертвых им, господи прости.

Нет, мои дети так не сделают, скажете вы. А я спрошу: так чьи ж это дети, жены, мужья, братья и сестры воюют? Марсианские, что ли? «Отдайте всё…», — сказал Петр. Писать бумажно любил мин херц много, а вот главной бумажки в своей жизни не написал. И пошла чехарда на Руси.

Даже если я свято (как и ты, читатель) уверена, что мои дети не раздерутся из-за (громко сказано!) наследства, из-за колечка-сервиза, библиотеки-фонотеки, утюга или сковородки, мое завещание уже давным-давно написано и я его регулярно корректирую растущим или убывающим благосостоянием. Пусть лучше я лопну от усилий стряпческих, но не отниму у своих детей их минуты скорби непритворной. Не унижу их дележом оставшихся после меня пустяков, не лишу их (и себя, любимую!) достойного траура.

Только не говорите мне, что после вас и делить-то нечего — нищему пожар в виде смерти не страшен. Всегда есть что-то, что хотелось бы иметь всем сразу и одновременно: любимая чашка, фотоальбом, часики с руки покойного, сережки из ушек покойной, дачка-завалюшка… Перечисляйте сами. И даже если разделят по-братски, а вдруг червячок зависти у кого-то останется. Я слишком их люблю, чтобы допустить такое.

Я слишком их люблю, чтобы заставить их хоронить нас. Я заставила себя сделать довольно неприятную штуку: купить участки, оплатить наше отпевание и погребение. Я расписала все вплоть до списка приглашенных, до цвета роз в венках, до музыки в зале прощания, до… Я не унижу их гнусной возней по приборке наших тел, я не отниму у них несуетливого торжественного прощания с нами. После нашей смерти мы зачистим все за собой сами. Вот это и есть Часть Первая моего завещания.

Часть Вторая касается чисто финансово-имущественных распоряжений. Специфика Америки в том, что многое из того, чем человек обладает на сегодня, ему еще не принадлежит — оно пока принадлежит банку. И, конечно, оно завещано кому-то или всем в равных долях. И в таких случаях я даю наследникам выбрать либо принять на себя наши долговые обязательства по выкупу собственности, либо отказаться от обузы и вернуть банку завещанное.

Кроме того, в США (как и в России — насколько я помню) существует налог на унаследование. Иногда это налог по типу растаможки «съедает» стоимость наследства. Так давайте гулять так гулять! — оплатим им заранее хоть не в полной мере эти поборы. Что-то мне не глянется посмертный подарок, который наследникам еще и выкупать надо.

Я помню по опыту обсуждения моих статей о посмертных распоряжениях в плане медицинских указаний и имущественных дел реакцию читателей. Обобщенно она выглядит так: уж как-нить зароют — чего заранее суетиться по такому неприятному поводу. А кто вам наплел, что жизнь в принципе — приятная штука? Вы вспомните наших пра: все «смертное» уже в сундучке сложено новенькое, денежка отложена и на похороны, и на поминки, записочка, чего кому раздать после смерти, написана. Умели ведь приготовиться уйти так, чтобы опять и опять пожалеть нас, циников и трусишек… Любимые наши пра, святые…

Мы вот все бьемся-суетимся, работаем копейки ради. А ведь самая наша главная в жизни работа — заткнуть пасту в тюбик обратно: принять свою неизбежность и уйти достойно. И эту работу каждый делает в одиночку. Тут никто не поможет. Я пишу эти строки, а на меня с портретов смотрят святые лики моих пра — они с этим справились так, как я бы сама хотела это сделать. Но начинаешь думать о неизбежном и… постыдный, вульгарный животный страх спину морозит, мысли путает, а лукавый под локоть толкает: с тобой-то этого никогда не случится, не думай об этом, не тужи загодя… И глаза поднять на портреты тех, кто глаз перед старухой с косой не опустил долу, стыдно, стыдно… Что ж мы такие-то стали!

Пишите свои завещания. И не только. Пишите свои заветы. Знаете, скажу всем как на духу: сколько из того, что говорила мне матушка моя при жизни в одно ухо влетало, а из другого вылетало. Ну не слышим мы живых, не слышим. Вот так мы устроены, черт нас дери. А вот ушел любимый человек, и начинаешь его заветы слышать душой, вникать начинаешь по-другому. Вроде как ангел-хранитель в ушко шепчет: делай вот так, а вот так негоже. Понимаете, вроде как появилось место, куда постоянно оглядываешься в поисках совета, правильного слова, доброго напутствия или предупреждения, предостережения…

Отцовы письма ко мне стали теперь как Нагорная проповедь. Писал он их (понятно) не как завещание, а просто наставлял в разлуке уму-разуму по-отечески. А ведь получилось, что как завещание: перечитываю себе и своим детям. И каждый раз нахожу именно тот совет, который вот прямо сейчас мне по жизни нужен, прямо как туз в руку на прикупе. Может и правда они нас оттуда жалеют, неразумных?

Давайте и мы напишем нашим детям самое главное завещание — свои родительские заветы. Голоса мертвых громче звучат, чем живых, увы. Мы уйдем, и унесем с собой нашу любовь к ним, и нашу мудрость нажитую, и наше самопожертвование, а с чем их оставим? А оставить бы надо с добрым жизненным напутствием, с ниточкой такой между нами и нашими детьми, внуками, правнуками.

Америка, что ли, нас так отморозила, но у нас в семье мы с детьми совершенно без «ой-вэй» обсуждаем свой уход. И когда дети попросили меня написать им историю нашей семьи, наших корней, то я отнеслась к этому очень серьезно: мне такого никто в письменном виде не оставлял, а все, что словесно рассказывается, забывается со временем. И правда: я уже не всех могу по памяти назвать на семейных дореволюционных фотографиях нашей родины. А спросить-то уже некого. Жалко: значит кто-то умер из наших окончательно и насовсем. А мог бы жить в нас, в нашей сегодняшней семье, в нашей завтрашней семье, в нашей памяти.

Давайте сделаем и эту святую работу: запишем для оставшихся все, что помним, надпишем все фотографии, составим списки погибших в нашей родове. Чтобы росли оставшиеся и будущие наши не иванами родства не помнящими, а ветвями, ветвями и веточками от одного большого ствола, а еще лучше — корней.

Вот почему завещание — это не только о хлебе едином, не только, чтобы о дачке-развалюшке, а и о гораздо большем. О том, что с собой туда не возьмешь, а тут оно в самый раз пригодится.

Есть пронзительная сцена у Распутина: в последний день перед выселением с Матеры старуха избу, которая под огонь через день пойдет, известкой белит, полы голиком драит, по углам метет!

Где тут мой веник?